Моцарт в Праге. Том 2. Перевод Лидии Гончаровой - Карел Коваль

«Может, придёте к нам на ужин? Пригласи князя от моего имени, скажи, что почту за большую честь принять его. Будут Кухарж с Праупнером, приятно проведём время. Вы когда отъезжаете?»

«Князь говорил, часов в девять».

«Ну, так приходите к половине седьмого, от „Единорога“ к нам два шага. В карете это займёт две минуты. И прямо от нас двинетесь на Драждьяны. Предложи ему это, Амадей, пожалуйста, ладно?»

– 5 —

Экипаж остановился возле дворца графа Канала. Моцарт выскочил из кареты, пообещал, что вечером, наверно, придёт с Лихновским. У входа на посту с важным видом дежурил привратник. Напрасно Амадей поспешил отпустить карету Франтишка, графа не было дома. Взял извозчика, поехал к Пахте.

Подъезжая к Анненской площади, вспомнил тот яркий зимний день, когда ему пришлось сочинять шесть танцев, будучи узником графа Пахты. Милые весёлые дни! А графа Пахты тоже нет дома. Тогда наверх, к Гвардасони.

Снова поймал свободные дрожки:

«К Ностицову театру!»

Кони радостно неслись по весенней улице, подул ветерок, и снова пахнуло фиалками. Моцарт смотрел по сторонам и, улыбаясь, молча приветствовал знакомые места, как мальчишка, возвратившийся в любимый край после долгой разлуки.

Дрожки остановились возле театра. Расплатившись с кучером, Амадей оказался лицом к лицу с изумлённым Зимой. Старый служака щёлкнул каблуками, как перед генералом:

«Пан Моцарт, вы здесь, в Праге?», – Блаженная улыбка разлилась по лицу старика, когда рука маэстро погрузилась в его медвежью лапу, – «Но пана импресарио, извините, нет в театре.

Сейчас Пасха, как изволите знать, мы не играем. Но пан директор живёт здесь рядом, у Каролина, я вас туда отведу». – И уже кричит помощнику, чтобы подменил его пока в привратницкой. По дороге Зима ласково и серьёзно докладывал:

«Мы все вас вспоминаем. Жаль, что сейчас нет никого в театре. Понятно же, пасхальные дни, не играем, но здесь мы кого-то сейчас застанем».

Он подошёл к ступенькам перед дверью, глубоко вздохнул и громко постучал. Надпись на двери гласила: Доменико Гвардасони.

Стук в дверь пришлось несколько раз повторить. Наконец, появился театральный слуга, увидел Моцарта, всплеснул руками, поклонился и бросился к дверям, что в другом конце коридора. Сначала послышалась итальянская брань, но все проклятья внезапно прекратились, сменившись радостным «Синьор Моцарт! Madonna mia! Мой дорогой!».

И вот уже Гвардасони в белых кружевах, спросонок, обнимает автора «Дон Жуана», утонувшего в могучих объятьях. Поцелуи сменяются радостными возгласами, похоже на сцену пред большой арией. Гвардасони выпустил Моцарта из объятий, отступил на шаг, протёр глаза:

«Я не сплю, это правда, он передо мной, маэстро Моцарт?», – и снова обнимает и целует гостя, слышно лишь чмок да чмок.

Потом отскочил, закрыл входную дверь прямо перед носом у Зимы и потащил Моцарта в салон. Вокруг веночки, ленточки, цветы. Запахи лавра, духов, грима охватили Моцарта со всех сторон. Знакомые салоны театралов, похожие друг на друга, как две капли воды.

В Париже, Вене, Лондоне и Риме – всё то же театральное великолепие из облупившейся позолоты и медовые речи с лукавой оглядкой по сторонам. А папенька с детства приучал Амадея, чтобы при всех поклонах и комплиментах не забывал о цифрах.

Франтишек был прав, Гвардасони уже не молод, вот он специально уселся в кресло спиной к свету, чтобы лицо оставалось в тени:

«Как вы вовремя, будто услышали наш зов. Мы тут все без вас тоскуем, Прага вспоминает, мечтаем о новой опере. „Дон Жуан“ с „Фигаро“ продолжают быть любимцами публики. И не только у нас, маэстро. Вы знаете, что „Дон Жуан“ прошёл с триумфом в Лейпциге?»

Гвардасони встал в позу трибуна, поднял руку с вытянутым указательным пальцем, будто держал в руке рапиру. Моцарт сохранял спокойствие, знал, сейчас начнётся большая театральная сцена:

«Я кое-что слышал об этом, но не знаю подробностей».

«Он слышал! Он кое-что слышал! Но ведь я посылал вам большое письмо, маэстро, с моей печатью вот этим перстнем. Сразу после премьеры в Лейпциге. Вы не получили моё описание?»

«Клянусь Богом, ни слова. Мне безумно жаль, что я был лишён радости, узнать о проведении „Дон Жуана“ В Лейпциге».

«Да! Пятнадцатого июня это случилось, мой дорогой. Моя рука дрожала от волнения, я даже сделал кляксу, мне пришлось взять новую бумагу, да-да, маэстро, так и было! Я провёл вашего «Дон Жуана» в Лейпциге с таким великолепным успехом.

Он победил там так же, как и в Праге!»

«Кто пел заглавную партию?»

«Луиджи Басси, кто же ещё! Донну Анну Сапоритиова, Понзиани пел Лепорелло, Церлинку Катерина Бондинёва, кроме того…», – Гвардасони скривил жалостливое лицо, положил правую руку на сердце, – «Я же вам ещё не сказал, Бондини захворал, бедняга».

«Что, с Бондини случилось что-то серьёзное?»

«Тяжёлая болезнь, дорогой мой, тоска по родине. Мы, итальянцы, все этим болеем, а Бондини ко всему прочему имел много забот. Они-то его и доконали».

«Я слышал кое-что о смене руководства в Ностицовом театре. И кто там теперь директором? Хотя я задаю, наверно, глупый вопрос», – Моцарт подыграл Гвардасони, он видел, как тот сделал глубокий вдох, приосанился, выпятил грудь, как королевский глашатай, приготовился произнести важное сообщение, – «ясно, что это вы. Вы всегда были правой рукой у Бондини».

Гвардасони вышел из тени на свет и даже стал как будто выше ростом:

«Бондини вручил мне руководство оперным сообществом весной 1788 года, сразу, как только вы нас покинули. Он захотел создать собственный театр на Малой Стране либо восстановить заново в Котце».

«Как же это? Ведь в Котце, как я слышал, всё закрылось, как только начались постановки в Ностицовом театре?»

«Да, но Бондини вёл переговоры со Старомнестским руководством о том, чтобы ему позволили переделать доходный дом в театр. Конечно, требовалось много денег, а начальникам всё это было совсем неинтересно, так ничего из этой затеи и не вышло.

А тут ещё с ним случился сердечный приступ, вот он и заговорил о возвращении в нашу милую Италию».

«Так вы теперь руководите оперой в Праге, в Лейпциге и в Драждьянах, сеньор Гвардасони?»

Итальянец сделался ещё выше ростом и провозгласил:

«Имею честь приветствовать вас от имени всех трёх театров! И нет для меня большей радости, чем снова протянуть вам руку для сотрудничества, carissime!»

Гвардасони сделал медленный поклон, как большой снеговик, постепенно уменьшаясь под солнечными лучами, и слегка понизив голос, погладил моцартово плечо:

«Я молюсь за вас, маэстро, стараюсь изо всех сил, чтобы везде узнали вашего «Дон Жуана», и как видно из афиш, о нём знают. Вот как раз получил депешу из вашего любимого Мангейма.

Они там хотят играть новую оперу от Вольфганга Амадея Моцарта, просят партитуру, уже перевели на немецкий либретто, хотя я не уверен, хорошо ли это будет. Вы-то писали «Дон Жуана» на итальянский текст, и музыка сливается со словами, как цветок со стеблем».

Гвардасони вытер лицо белым шёлковым платком, и тяжёлый запах духов затмил тихие фиалки, которые всё ещё прятались в кружевах моцартовой рубашки и нет-нет, да напоминали о себе лёгким дуновением.

«Вот как, вам написали из Мангейма?» – радостные слова вырвались из самого сердца, Гвардасони почувствовал это и поторопился разъяснить:

«Да-да, именно из Мангейма, и я уже дал указания копиистам, чтобы побыстрее приготовили партитуру „Дон Жуана“, и не только для Мангейма», – тут он многозначительно замолчал, сладостно прикрыл глаза и запел фальцетом:

«Мне ещё из Гамбурга написали, тоже просят прислать „Дон Жуана“ Вольфганга Амадея Моцарта. Ну, маэстро, что вы на это скажете?»

Моцарт сразу выпал из роли спокойного наблюдателя, которую старался держать от начала беседы:

«Гамбург! Ведь там Филипп Эммануил Бах!»

«Вот-вот, сам Бах. И я слышал, там сказочные сборы, carissime. Но я ещё не сказал вам, что сейчас готовлю „Дон Жуана“ в пражском исполнении для Драждьян, а оттуда мы делаем прыжок в Берлин, к королю прусскому».

Тут уж Моцарт не сумел сдержаться, выпалил:

«А я прямо сейчас к королю прусскому в Берлин еду, Гвардасони. Он меня звал неоднократно, но всё не получалось, а этой весной так удачно сложилось, что князь Лихновский, мой ученик, туда едет, и меня пригласил. Еду вместе с ним».

Гвардасони вытащил табакерку и начал вертеть её между пальцами:

«Это замечательно. Я насчёт Берлина думал о вас, Моцарт, но прусский король меня опередил. Однако, «Дон Жуана», – Гвардасони выпрямился в своём кресле, и голос его зазвучал как фанфара, – «вашего «Дон Жуана» там победоносно проведёт только сам лично Доменико Гвардасони, потому что вся Европа говорит о пражской постановке, которую именно я режиссировал, и вашу партитуру берегу как сокровище.